В папке из архива М.А. Лифшица (1905–1983) № 129 «Prima Philosophia» находится довольно объемистый конверт с названием: «Pro domo sua (род дневника или воспоминаний)». Мемуарные заметки чередуются в этом конверте с тем, что сам автор называл «воспоминанием о мыслях». Мы сочли возможным объединить извлечения из этого конверта с фрагментами из другой архивной папки («Встречный бой в темноте»), повествующей о перипетиях литературных баталий второй половины тридцатых годов.
Заметки располагаются в том порядке, в каком они находятся в архивных папках. Названия заголовков, за исключением случаев, оговоренных особо, принадлежат Мих. Лифшицу. Комментарии к тексту сделаны составителем и редакцией «Нового литературного обозрения». К настоящему изданию комментарии дополнены и уточнены составителем.
Принятые обозначения:
Знак вопроса в угловых скобках, следующих за словом – <?>: расшифровка слова вызывает сомнения.
Многоточие в квадратных скобках – [...]: опущенные составителем фрагменты текста.
Составитель

Pro domo sua

9.VII.83.
Все люди тщеславны. Но у некоторых тще­славие заключается в том, что они могут прожить и без удовлетворенного тщеславия. Таков и я.

12.VII.83.
Вспомнилось шутливое изречение Андрея Платонова2:
Ты мне про пролетариат не говори. Пролетариат – психопат. Я знаю, я сам из пролетариата вышел.
Вы с ним не здороваетесь? Я здороваюсь со всеми первым, кроме тех случаев, когда может возникнуть подозрение, что я хочу завести знакомство с начальством или с лицами, равными ему по званию. В этих случаях я предпочитаю быть принятым за человека высокомерного.
– Почему вы так зло пишете?
– Один мой приятель был на приеме у Калинина в последние годы его жизни. Пока шел разговор, Калинин все время резал ножницами белую бумагу. Если бы я был на его месте, я резал бы ножом письменный стол.

10.IX.80.
Всю жизнь человек разгадывает свою загадку. Моя уже, кажется, разгадана. Не удовлетворен.
Так бывает или это признак слишком высокого мнения о себе? Или, может быть, признание недостаточности своего химического состава, своей амальгамы?
Не надо забывать, что многое незаметными путями вошло в обычный идейный обиход маркси­стской науки, даже вульгарно­марксистской литературы, хотя в момент своего явления на свет казалось даже оскорблением принятой системы фраз.

18 июня 1980 г.
Битву можно считать проигранной. Главная причина, вероятно, на фоне более общих (о чем писать не буду), мое стремление быть полезным, жар просвещения.
Действительно, я «растворился в фольклоре», мои идеи тридцатых годов вошли в фундамент многих верных культурно­исторических построений анонимно, эклектически, популярно, если не плоско.
Покойный Игорь Сац3 напомнил мне однажды стихотворение: «Был у Христа­младенца сад»4. Он понимал все, хотя мог быть близок с людьми, мне чуждыми.
Замечательный рассказ Бальзака о писателе­призраке5. Я был серой [нрзб.] своего времени. А впрочем, «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм». Не знал Маяковский, какое содержание вложит жизнь в его слова.

1977 г.
Всю жизнь чувствую себя погруженным в глубину неизмеримого океана под непрозрачной толщей воды. В последнее время это ощущение как­то снова вернулось ко мне с особенной остротой. Боже мой, что на поверхности! И как мало надежды на что­то разумное, что­то похожее на действительную жизнь идеи во всем мире. Что пишут неомарксисты (сужу по изложению югослава Враницкого «История марксизма»6), что переводят на иностранные языки из нашей литературы! Полное «совокупление слепых в крапиве», как любил говорить Андрей Платонов.
Но, кажется, никогда еще мне не приходилось встречаться с таким тесным слиянием, симбиозом «каплунов тощих» и «каплунов жирных»7. Прежде было тяжелее, но можно было чему­то противостоять. Это, кажется, уходит. Оно, разумеется, уходило по­другому и в годы замены марксизма патриотизмом, а теперь та же тенденция снова берет верх, но уже в форме «Не колыхай!» – какой­то мертвой эклектики, связывающей нас своей мертвой силой.

10.VI.1975 г.
Мне иногда мешает излишний критицизм по отношению к самому себе, он сковывает бег мысли и приводит к печальным результатам – мешает, например, ораторскому успеху. Но если бы его не было, не было бы и моей литературной речи, кажется, достаточно энергичной, плавной и точной. Есть, очевидно, мера достоинств и недостатков, есть точка, в которой недостаток, связанный с достоинством, освобождается от этой связи и становится бедствием.
«В нашей стране нужно долго жить!» Кто это сказал? Не помню, но сказано верно8. Смотришь, до чего­нибудь и дожил. Но очень долго нужно жить.

17.XII.69.
Характерная черта времени, последнего времени – всюду одна толпа, снизу доверху, справа и слева. Задыхаюсь.

1.VI.1975 г.
Вспомнилось:
Куда зовет? Чего он хочет? Зачем так громко он поет?9
Один из моих авторов в ЖЗЛ10 сказал мне: «Ведь вы селенит»11. Нина Николаевна12: «Кто вы такой? Что вы здесь делаете? Как вы сохранились?»
Фадеев после партсобрания в 1940 году [приведшего к закрытию журнала «Литературный критик». – Сост.]. Пили водку с пивом. Он распинался в уважении за то, что в редакции «Л[итературной] г[азеты]» я один против всех держал оборону13. Бил «мордой об стол» своего холуя Л. Никулина14, потом повез меня в ­Переделкино (где я отдыхал) и по дороге истерически­пьяным своим тонким голосом допрашивал: «Кто вы такой? Чего вам нужно? Вы меньшевик?» Большевиком в его глазах был тот, кто... Это было похоже на разговор старой бляди с невинной девушкой, попавшей в бардак (у Шекспира)15.

9.XI.76. Клиника.
Я родился и умру мечтателем. Мне бы нужно было уже оканчивать то, что я только хочу начать. Многое не нравится в произведениях Лукача16, но они написаны. Гриб излагал мои идеи, но я недавно с удовольствием прочел его статью о Бальзаке17. Мои собственные статьи я ни во что не ставлю. За исключением нескольких страниц. А теперь у меня нет уже ни полной веры в необходимость моей vision, ни даже необходимой для ее реализации маленькой дозы человеческого тщеславия. Есть еще достаточный запас злости, «злобы святой», но и в этом я ограничен более, чем когда­либо, как в былые времена была ограничена всякая попытка позитивного изложения. Все хорошо в свое время. К несчастью, все было нехорошо, потому что не вовремя.
Спиноза изложил свою философию в книге под названием «Этика». Почему же нельзя было бы при других обстоятельствах изложить систематическую философию в книге под названием «Эстетика»?
Для меня это означало бы, что возможность ее напечатания и то, что должно быть и может содержаться в ней, не будет определяться такими мыслителями XX века, как Иовчук18 […]. Останется еще достаточно всяких инстанций, внешних и внутренних, – можно об этом не беспокоиться.
Ваши негодования для меня давно пройденный этап, то, что вы предлагаете взамен, для меня половинчатая, слабая, эклектическая позиция, вы просто не в состоянии понять, что мое отрицание ваших сомнительных взглядов исходит не из того, более низкого уровня, который вы презираете, будучи сами его порождением, а из той несомненно возможной точки зрения, которая находится на более высоком уровне, чем ваши сомнения. В лучшем случае эти сомнения могут быть переходной ступенью к ней, но чаще они бывают более изысканным способом возвращения в старый хлев.

4.XI.68. Переделкино.
Разговор с Еленой Ефимовной Тагер19. Суматошная, несчастная в душе и чем­то симпатичная женщина, вся больная, «модерная» в стиле начала XX века, воображающая себя выше декадентства.
Ее любимые художники – Рембрандт, Эль Греко. Полагает, что это очень оригинально, хотя сей джентльменский набор в наши дни – то же самое, что Аполлон Бельведерский и Венера Милосская для обывателя прошлого века.
Сочетание рассудительности и фантазерства, даже безумия. Видимо, одна односторонность дополняет другую, как близорукие люди видят у себя под носом лучше дальнозорких.
Гриб и Верцман20 оба «психи», но они чрезвычайно рассудительны и скупы. Гриб сам называл себя моим Санчо. Его скупость была анекдотом среди друзей. Между тем он был не совсем нормален, в юности стоял во главе клуба самоубийц, любил Достоевского.
Часто я достраиваю хижину, освещенную заревом пожара, в котором сгорает один из моих домов. Бальзак – Ганской. Моруа, с. 316.
И вообще – прекрасное письмо на тему о невозможности быть реальным человеком, когда стремишься к химере какого­нибудь творческого абсолюта.

7.XII.75.
Разговор в магазине. Я плачу деньги за молоко. Старуха­кассирша в бешенстве кричит на людей, входящих с улицы:
– Закрывайте двери, здесь люди раздетые сидят. Вы что, в Германию врываетесь!
Я подаю бесплатный совет:
– Нужно сделать деревянную загородку, чтобы не дуло.
Действительно, магазин потратил громадные деньги на ненужные холодильники, которые потом пришлось заменить другими, потому что здесь эта система самообслуживания не оправдала себя. Кассирша продолжает свое, хотя знает, что дверь закрывается пружиной и люди ничем не виноваты, а требовать, чтобы сделали загородку, хотя это так просто, никто не станет: «Еще [нрзб.]!»
– Черти, образованные, учат вас, доктора, кандидаты... Академики! – говорит она уже с полным презрением. Нашелся тут же в очереди мордастый паразит, который тоже высказался:
– Доктора все, академики!
Я – в тон: Академиков давно давить надо!
Кассирша, помнящая еще былые времена:
– В Черное море их!
Картинка, черт возьми21. А кто лучше – эти, обиженные судьбой, среди которых и лопающиеся от жира паразиты, или сословие грамотеев, честное слово, не знаю. В непосредственном общении обе стороны хороши.

1 декабря 1975 г.
Идеал нашей интеллигенции (я имею в виду литературную образованную публику, близкую к Институту Горького и журналу «Вопросы литературы») – недавно скончавшийся Сучков22. Этот глупый и чванный индюк был когда­то аспирантом у дуры Гальпериной23, которая возвысила его до себя. Войдя в жизнь через эти ворота, так сказать, «дважды рожденный», он быстро полез вверх на волне послевоенного патриотизма, но, видимо, рванул слишком напролом, потому что его посадили и самому Александрову24 было сделано внушение за то, что он допустил, чтобы «враг Сучков» присутствовал на одном заседании с товарищем Сталиным. Выжил он в лагере благодаря усилиям жены, которую немедленно бросил по выходе из узилища, женившись на ее подруге.
Ему не хватало только венца мученического, который он и получил после реабилитации, и теперь мог продолжать свою карьеру, сочетая два импульса, казенный и либеральный. Все эти типы усвоили, что для возвышения над толпой и управления ею нужно заключить с ней компромисс. Сочинения его, увенчанные всеми возможными лаврами, того же калибра, что и сочинения покойного Анисимова25. По сравнению с ними мерзавец Ермилов26, не лишенный внутренней раздвоенности и сознания своей подлости, истинный гений.
Так вот эта интеллигентная кампания распустила слух, что я написал на Сучкова «телегу» в ЦК, и он от огорчения умер. Помойное ведро! Душой и умом они с Храпченко, Сучковым и прочей мразью, оплакивали даже Анисимова. Если говорить по существу, это блок на основе общей ненависти к ленинизму, объединяющей снобов и циничных дельцов, современное служебное кулачество. Странное, смешное и отвратительное единение жалких интеллигентов, способных восхищаться Федоровым, Розановым, Флоренским, – и «боевых прохвостов», сделавших себе карьеру через отдел кадров, как тупица Озеров27, «рожденный от двух бульдозеров». Но, видимо, они знают, где раки зимуют, ибо таков курс жизни. Один из молодых засранцев «сам видел», как Сучков получил из ЦК бумагу, прочел ее и побледнел.
Дураки! Если даже допустить, что я так зол, чтобы писать на Сучкова «телеги», то неужели мне может прийти в голову столь глупая мысль? Нет, я не пишу жалобы ни на Сучкова, ни на Храпченко28, ни на Маркова29, ни на других потентатов, чтобы доставить им лишнее удовольствие почувствовать свое могущество.
Пожалуешься на них! Единственное, что я могу сделать, это показать им то самое, что Иван Никифорович показывал Ивану Ивановичу. Пока марксизм не отменен, живым съесть меня нельзя. Можно только сказать: «Он считает себя большим ленинцем, чем сама партия», но до этого дело пока не дошло.
Что касается смерти Сучкова, то я не исключаю, что он был очень огорчен самим фактом моего существования. Само собой разумеется, что этот факт является для них непонятным и живым укором. Пасть открыта, а проглотить нельзя!
Как раз незадолго до своей смерти Сучков, не называя меня по имени, обрушился на догматическое понимание теории отражения с высокой трибуны докладчика на каком­то официальном заседании под предводительством самого Маркова. Умер Сучков в Будапеште. Я был в то время там по случаю глазной операции. Накануне своей смерти он выступал в советском посольстве. Доклад, по рассказам присутствовавших, не понравился. Его забросали вопросами. В своих ответах он напал на Лукача, задел и меня, но не встретил сочувствия и уехал в отель, где с ним и случился инфаркт.
Возможно, что я, таким образом, все же по­служил некоторым толчком к тому, чтобы он отправился a farsi benedire [ко всем чертям (итал.)]. «Маменька устала бить тятеньку!»
Отчего же мне не приходится быть столь чувст­вительным ко всем гонениям и гадостям, которые эта компания сикофантов устраивает мне в течение, по крайней мере, сорока лет? Нежные души...
Были времена, когда моя жизнь походила на шаги человека, идущего по краю пропасти и только потому не падающего, что он в нее не смотрит. Это точно так! См. мои ссылки на новеллу о еврее Аврааме (в «Декамероне» Боккаччо) на лекциях в 30­х годах!
А слова Розенцвейга30 – «Лифшиц примиряется с советской жизнью, как Гегель с разумной действительностью»?
А мои слова с трибуны: «Наш мир есть безусловно лучший из миров, ибо всегда можно придумать что­нибудь лучшее». Студенты ИФЛИ очень смеялись31.

10.VI.75.
Мне говорят, что я оптимист, «жизнелюб». Отвечаю на это: «стерпится – слюбится». [Из письма неизвестному автору. – Сост.]
[...] Главным направлением моей деятельности во все времена были лекции. Кроме того, серьезное значение и довольно значительное влияние имели мои газетные полемические статьи, направленные против существовавших в те времена, не исчезнувших и теперь, разновидностей вульгарного марксизма. Ему, увы, всегда принадлежали самые сильные позиции. И то, что в тридцатых годах была пробита довольно широкая брешь, не будет забыто. Из моих статей стоит прочесть «Ленинизм и художественная критика» («Литературная газета», 1936, 20 января). Последовавшая за ней литературная дискуссия, очень свирепая, будет со временем переиздана, но она требует некоторых комментариев. Ее маратовский тон, вытекавший из безусловных требований обстановки, современному читателю будет непонятен. Более доступная в этом отношении другая дискуссия (1940 г.), которая была прелюдией к закрытию журнала «Литературный критик» и закончилась бы еще хуже для Вашего покорного слуги, если бы не война. Мои статьи в этой дискуссии – «Надоело» («ЛГ», 1940, 10 января) и «В чем сущность спора?» (там же, 15 февраля). Остальные статьи напечатаны не были. Стоит прочесть, однако, и статьи других авторов, как моего, так и ­противоположного направления. Нужно только иметь в виду, что в статьях наших противников цитаты самым безбожным образом фальсифицированы. Для полной информации насчет того, каковы были дела автора этих строк, стоит прочесть статью А. Фадеева в «Литературной газете» за 1953 год, конец марта (число не помню)32. Остальное дополнит воображение. [...]
Рассказывал Твардовский:
После моей статьи о Мариэтте Шагинян в редакцию «Нового мира» прибежал взволнованный Чуковский (мы были тогда с ним почти незна­комы).
– Снимите скорее все эти портреты! (У Твардовского висели все великие критики XIX века, и не только критики).
– Повесьте один­единственный!
Я было уже забыл об этом эпизоде33. Вспомнила Лида34 в разговоре с И.Л. Фейнбергом35, который рассказывал о том, что его со страстью расспрашивал обо мне Асеев. «Кто это? Какого он возраста?»
Асеев звонил мне, и мы встречались. Он спрашивает:
1. – В чем состоит ваше обычное занятие?
2. – Я поп, требы отправляю.
3. – Вы архипоп!
Этим он хотел, кажется, выразить какое­то мое особое если не коварство, то сложное отношение к «наличному бытию».
15.XI.75.
Иногда я испытываю зависть к людям тех видов деятельности – практиков или ученых, – которые как бы не вызывают сомнений, дают реальные результаты, хотя бы и малые...
Иногда же мне кажется, что их деятельность – худший академизм, самоослепление, уход от жизни, словом – все, что мы критически приписываем себе.
Труд, труд, практика...
Хороший способ заслонить от самих себя смысл действительной жизни. Иная теория более практика, чем сама практика. Но я не хотел бы отсюда сделать вывод в духе «Франкфуртской школы», которая все же [нрзб.] права по отношению к «erhaltende» Praxis (в гегелевском смысле слова).
Нельзя ли провести дифференциальное сечение?
Какая теория может быть выше практики? Какой практики? И она все же хороша как практика sui generis. И не настаивайте слишком на этом sui generis.
Я люблю либералов, когда их не жалуют, и ортодоксов, когда у них руки коротки.
На фронте я встречался с Женькой Долматовским, на которого раньше смотрел как на пустое место, а здесь он был на десять голов выше меня. Не по храбрости, разумеется. Ему принадлежало гениальное изречение: «Ты не понимаешь, что в наши дни поэт – это государственный деятель!» И в самом деле, каково государство, таков и деятель. Он же сказал мне: «У тебя нет стиля поведения». И верно – у меня нет стиля поведения, как нет и почерка. У него­то «стиль» был. Что же касается поэзии, то Байрон произносил свои речи на заседании палаты лордов в прозе, а у нас Лебедев­Кумач – в стихах.
Комплекс Хемингуэя – когда обе стороны представляются если не одинаково дурными, то приблизительно. См. к «теории тождеств»36.
Распалась цепь великая,
Распалась и ударила
Одним концом по барину,
Другим – по мужику.
И здорово ударила по мужику, но тем более снова по барину, в том числе и по новому
барину... 1937 г.
Наша задача, моя задача
Наша задача состоит в том, чтобы связать концы порванной нити. Мы ничего другого не можем сделать. Но если мы сделаем это, мы сделаем все и будем достойны своей роли, своей миссии. Повсюду порванные нити! Даже внутри самого революционного движения, чья задача до некоторой степени состоит в том, чтобы порвать старую нить... Разве сталинщина – это не разрыв революционной нити, хотя эта нить, как уже было сказано, сама предполагает разрыв?
Разрыв в искусстве, разрыв нравственный, разрыв в теоретическом мышлении. Всюду «одни концы». Да где они? Дайте их, чтобы можно было их связать.

12 мая 1980 г. Больница. Consolatiо37.
1. «Все может надоесть, кроме понимания» (приписывают Вергилию).
2. Ждать! Бывают такие положения, когда, подобно первоначальным христианам, нужно ждать наступления критического часа. «Второе пришествие». Судный день.
Что­то от этого вполне реально. Необходимо отучиться от преувеличенной веры в нашу повседневную субъективную активность. Об этом пишут на Западе, правда, с консервативной точки зрения. Например, David Ehrenfeld, The Arrogance of humanism, 1979.

50–60­е годы
Я живу в искусственном мире, мир марксизма, в котором я живу, есть искусственный мир. Но искусственные миры часто имеют невидимую связь с глубоким течением времени. Платон тоже жил в искусственном мире. Все разумное действительно. Не беспокойтесь, оно выйдет наружу.

Возмездие за что?
За то, что пустились в плавание, не рассчитав глубину крестьянского моря, как думал Горький (с его «пролетарской культурой»)?38
Нет, за то, что после смерти Ленина почили на лаврах, превратились в политическую элиту, отгороженную от притока снизу новых сил, а не голосующей скотины. Конечно, и «без вины виноватые», но покорившиеся своей участи слишком рано, невежественные насчет главного в ленинизме, зараженные старым марксизмом.

2 августа 1979 г.
В конце двадцатых годов меня накрыла ультрасоциалистическая волна, которая именно благодаря своей «левизне» была слишком буржуазна. Но в ней было свое грозное обаяние, она была продолжением, хотя и своеобразным, великой революции.
Теперь меня накрывает другая волна – обратная. Первую я поддерживал im grossen [в общем (нем.)] как «разумную действительность». Нынешняя, пробуржуазная волна мне отвратительна. Моя задача, чтобы не занесло слишком далеко вправо, чтобы история как­нибудь обошлась без реставрации Бурбонов. Это теперь – единственное, что может меня волновать.
Вера Панова как источник для познания
30­х годов. Два типа – провинциальный ­Дантон и мрачно­жертвенный Листопад39. Многие сошли под вечны своды ускоренным способом. Umschichtung [перегруппировка (нем.)] (постоянная), в этом и состояла сила Сталина. Семь коров тучных и семь коров тощих. Два эпицентра: падение элиты, уравнительная волна внизу, в крестьянстве. Слова А. Платонова: «Братцы, а не в нашу ли это пользу?»40 [M.] Булгаков.
Время между падением элиты и утверждением догматизма (1931–1937 гг.). Ср. то же на международной арене. Преображение обывателя. Между двумя его [нрзб.].
Нужно воспользоваться материалами истории партии и Коминтерна (официальными).

18.VI.74.
Лосев41 (мне): «Известно, что у Лифшица две характерных черты – ум и бесстрашие». Я: «Слава богу, во время войны под судом за трусость не был».
Лосев рассказал (а я забыл), что в начале 30­х годов Юдин42 собирал нас в ЦК по поводу его, Лосева, «Истории эстетики». Мой отзыв был: «Это идеализм, но оставляет надежду на развитие в лучшем направлении и допускает редакционную переработку. Печатание возможно».

Записал со слов Хермана 30 августа 1974 г.
Агнесса Хеллер43, бывшая жена ученика Лукача Хермана44, сказала ему однажды: «Я не хотела бы прожить такую жизнь, как Михаил Лифшиц».
– «Почему?» – «Не иметь ни славы, ни выхода в мир, быть всегда скованным по рукам и ногам, в кольце врагов. Нет!»
«А по­моему, – ответил ей, по его словам, Херман, – если на стороне Лифшица правда, то жить нужно, как он». Вишь ты!
Начато около 1960 года.
Обижаются за то, что Солженицын не изобразил страдания бывших революционеров. Но он изобразил более важное явление – круговую поруку, согласно которой невинный страдает за виновного45.
Эти люди невинны, конечно, но они либо сопротивлялись установлению единовластия, либо содействовали ему, в большинстве случаев, а потом пострадали за свою трагическую ошибку. Несчастный Эйхе46.
Ну, а за что пострадали миллионы Иванов Денисовичей? Случайность? Что­то это не пахнет марксизмом и взглядом зрелого человека вообще. В частной жизни можно еще рассуждать с точки зрения абстрактной морали, но в исторических событиях такого рода есть круговая порука, по выражению Герцена. К тому же все это вышло из крестьянства, хотя и распалось на ницшеан­ство и толстовство, садизм и мазохизм.
Солженицын сказал однажды Твардовскому, что 1937 год был отрыжкой 1929–1930­х годов, то есть наказанием за разгром крестьянского хозяйствования. Этот взгляд Солженицына совпадает со взглядом Сталина, который однажды сказал в 1937 году, когда в ЦК полился поток писем и жалоб: «А, взвыли! А когда мы тронули с места два миллиона крестьян – молчали?» Сталин чувствовал себя «бичом божиим». Это так.
Но Солженицын останавливается на 1929–1930­х годах. А почему? Разве этот разгром
был бы возможен без жадного уравнительного раздела помещичьей земли, без уравнительной волны октябрьских времен? Разве он не был его продолжением? Кто были люди, творившие «ликвидацию» и «коллективизацию»? Не крестьянские ли дети в гимнастерках и кожаных куртках, поддержавшие Сталина против партийного боярства и обрушившиеся сверху на своих? Конечно, это было не простой акцией бедноты, как это описывает Шолохов, а «революцией сверху», как гов[орит] Сталин в «Кратком курсе», но все же революцией, воплощением уравнительно­всеобщего начала.
Значит, во всем виновата революция? Так думает Солженицын теперь (1974 год, когда я приписываю эти строки). Мещанский вздор, возвращение к самой жалкой обывательщине. Александр Блок лучше понимал в начале революции, почему жгут помещичьи усадьбы (хотя они были ему, наверное, более дороги, чем Солженицыну), ибо он был мыслящим человеком из дворян, а не из вышедших в люди кулаков, владельцев экономий, будущих офицеров военного времени и «прогрессивных» технократов.
Кстати говоря, господин Солженицын, вы забыли или не знаете, что сами являетесь выходцем или более отдаленным продуктом той уравнительной волны, которая обрушилась на оскудевшее дворянство, которая привела к гибели «Вишневых садов». Ваши предки просто раньше начали, чем хунвейбины тридцатых годов. Почему же вам не понести то наказание, которое вы считаете справедливым по отношению к другим?
Кстати, чем бы вы были, если бы не октябрьская революция? Проживали бы накопленное добро или, в лучшем случае, стали бы небольшим декадентствующим прозаиком. Может быть, – это уже в лучшем случае, – эпигоном Бунина. Революция дала вам все – общий душевный подъем и народную трагедию в качестве самого большого и един­ственно ценного содержания вашего творчества47.
Конкретное в форме консервативного – неизбежное противоречие.
Против абстракции «передовых идей». Эта абстракция сложилась еще в XIX веке (Писарев). Оппозиция против нее была слаба, часто ложна. Но проблема зияла.
Абстракция эта до сих пор существует, поэтому прав Феллини48.
К тридцатым годам
Классика более полна (и потому более революционна) по содержанию. Примеры – «революционные переделки» пьес, ведущие к более ограниченной точке зрения и в чисто политическом смысле (пример – «На всякого мудреца...»). Но можно от театра перейти к роману – почему консервативное более революционно. Это нужно показать конкретно, разбирая содержание и допуская другие варианты (пример «Эмилии Галотти», «Разбойников»49).
Единство моей точки зрения и почему я за классику.
Как показать это в живописи?
Ср. Ольминский, ср. Глеб Успенский о Верещагине50.
Ad vocem [по поводу (лат.)] Поппер и его критика «историцизма»51:
То, что должно произойти, зачем ему содействовать? Должно произойти – это общий чертеж будущего. Но это может произойти так, что будет вовсе не хорошо, и отчасти потому – как предвидит Поппер, – что будущее поддается тоталитарному контролю.
Управление будущим состоит в диалектическом distinguo [я различаю (лат.)], выборе пути.
Это к вопросу об исторической закономерности будущего согласно схеме псевдомарксизма. Такая схема действительно противоречит «партии лунного затмения»52. Диалектический марксизм – distinguo, выбор путей будущего, область свободы в рамках необходимости.
Пример к исторической неизбежности и свободе: неизбежность централизации, абстрактная оппозиция этой необходимости, превращение ее в столь же абстрактную норму и верное решение – какая централизация? Пути ее могут быть разные. Долой отравленную принуждением. Федерализм и централизм у Ленина. Национальный вопрос и подлинное сплочение наций (истина как «конкретное» = я различаю!).

30­е годы
Как трудно было «произнести» – кризис цивилизации. Преобладание абстрактного понятия прогресса. Люди делятся на друзей и врагов прогресса. А диалектика его? Это целиком оставалось добычей противников.
Не забыть! К предисловию. Как относились к проблеме кризиса цивилизации, несмотря на прибавление слова «буржуазный». Это вызывало возмущение. «Шпенглерианство»53. – Найти!

О двух полюсах (феноменология духа)
От материи брутто к образу.
Область совпадения уникальности с «репродуцируемостью» материала и образа; потом область несовпадения их – материал становится внешним средством.
К теории «онтологической» основы произведений искусства.
Беньямин с его глупой теорией падения искусства в связи с утратой «уникальности», «репродуцируемостью»54.
Это только в том случае имеет смысл, если под именем уникума имеется в виду чисто физическая подоснова произведения. При умноже­нии копий, репродукций техника в идеале может дойти до того, что «подлинную» Мону Лизу нельзя будет узнать.
– И глупо! Наоборот, тем более будет подчеркнута ее уникальность, которая не в материи, веществе, а в образе, архетипе. Где он существует? Не в раме, а в голове – репродукция подчеркивает это. Репродуцировать тем легче, чем менее данное искусство увязло в веществе. Тут, конечно, два полюса.
Хотя процесс создания оригинала продолжает борьбу с веществом, материалом. Человеческий дух воплощается в новом мире. Высший цвет этого воплощения – искусство (все менее материально).
Я сказал – в голове. Это не так! В реально­кажущемся мире. Репродуцируемость подчеркивает объективность образа, его независимость от самого творца и от группы зрителей – от субъекта.
Рассуждения Беньямина – абстрактная мысль, в основе которой лежит наличие двух полюсов сознания. Физическая подоснова произведения искус­ства сначала играет как бы внутреннюю
для сознания роль, а потом становится все более внешним сопровождением. Так материал денег сначала непосредственно один из товаров, потом все более знак, опирается на внешнюю для него реальность (гербовая бумага, не имеющий самостоятельного ценностного значения сплав). Так и в живописи холст, подрамник скорее внешнее условие образа, чем сам образ, хотя размеры, грубость холста, цвет грунта имеют для художника значение. Аура все же есть – она все более в образе сознания, которое при малом посредстве адресует сознание к кажущейся стороне бытия, которую интеллектуально вырабатывает, или обрабатывает, извлекает из действительности художник sub speciae veritas [с точки зрения истины (лат.)].

«Встречный бой в темноте»

Общая формулировка задачи современного марксизма
Моя задача показать, что марксизм, развенчивая отвлеченные, пустые идеалы и ложные образы абсолютной истины, более, чем любое другое учение, способен создать или, точнее, – раскрыть безусловную систему отсчета, которой чревато все современное мышление, быть может, не зная этого или увлекаясь формальной непреложностью специальных знаний.
Моя идея, например, реактивной и роковой силы «объективного духа» в обществе предполагает именно, что субъективный произвол человека, его абстрактно­техническое вмешательство в ход вещей природы и своей собственной жизни оскорбляет и нарушает определенную норму, которая, не будучи сама по себе особым существом, богом или идеей, представляет собой вместе с тем нечто вполне реальное, хотя и не сводимое к простой сумме фактов или интересов.
Моя задача доказать, что не только вульгарный марксизм, но и похваляющаяся своим «метафизическим духом» философия и теологическое мышление современной буржуазной интеллигенции впадает в грех релятивизма и утилитаризма, что даже религиозное мышление, именно религиозное мышление, неспособно открыть человеку его безусловный интерес, его идеальное содержание, его бескорыстный порыв к бесконечности.

Об относительной неизбежности вульгаризации
Вульгаризация.
Вы говорите – марксизм вульгаризируется. Да, но вульгаризируются самые великие идеи мира. Это их печальное преимущество. Идеи мелкие и ничтожные сохраняются в точности, но кому они нужны?
А разве само мышление не вульгаризируется? Разве оно, способное по смыслу своему на схватывание самых глубоких, сложных, противоречивых целых, бесконечно многообразных понятий, разве оно не подчиняется странному закону, который превращает мысль в тупое брожение, стихийное шатание из угла в угол, из края в край, из единицы в ноль и обратно? Разве то, что Гегель и марксистская литература называют метафизикой, не преследует мышление как мрачная забота, сидящая, по словам поэта, за спиной всадника?
Значение моей статьи о Винкельмане55, особенно ненапечатанной части, – раскрытие мифа, скрывающего реальность, порочного круга классовой идеологии.
Бунт и консервативность, Дионис и Аполлон [на полях: полярности, поляризация? NB!]. Как не то, что это <?> несущественные ­противоположности, – а как порочный круг, как преувеличения, односторонности – орудие против демократии, полноты.
См. черносотенцы. Главный довод меньшевиков – черносотенная опасность.

К изданию статей о вульгарной социологии
О переходе от 20­х гг. к тридцатым, о падении «меньшевистской идеологии», о новом поколении [нрзб.], о любви без «лица» даже при зловонном дыхании, о 40–45% бедноты в деревне, о журнале «Огонек». Об уравнительной революции Сталина, проделанной крестьянскими сынами, хотя это дорого досталось самому крестьянину. И о том, какие гадости впоследствии вышли из идеи любви «без лица», «так надо». Дух Достоевского.
Но само по себе без лица, приучив к пониманию [нрзб.] необходимости, трансцендентной, отчужденной необходимости, – было нужно. Только на этой почве можно было бороться за лучшую ее редакцию. [Нрзб.] одно было против другого. Внутренние противоречия, которыми нужно было пользоваться. За что был я. Начиная с [нрзб.] из текстов Маркса и Энгельса, о чем так отзывается Жиссельбрехт<?>, не имеющий понятия о реальных исторических процессах, происходивших на одной шестой части земного шара.
Фриче56, Маца57 в их Hervorhebungen [подчеркивание, выделение (нем.)] материально<?>­жреческих<?>, организованных обществ с подавлением личности (что и у венгерца<?> Ligetti, и у Hauser’a58, и у Гелена59) – определенная ­философия истории, «лево­правая», прокладывающая дорогу «культу». Но и более широко все левое тяготение к империализму, хотя бы и «красному».

Народность (к моей стенограмме60 и вообще61)
Нужно больше подчеркнуть связь идеи народности с романтикой [нрзб.] и славянофильством (но и другое).
Расширение той ленинской схемы, которую систематизировал Луначарский по Ленину, – два пути62. Вопрос шире противоположности либерализма и демократии. Доказательство – великие консерваторы человечества. Но анализ должен быть тем же, продолжением его. И этот охват более ранних явлений дает возможность понять и некоторые запоздалые формы времен распада на «два пути» по Луначарскому, запоздалые или возродившиеся в их запутанности (в связи с поворотом истории – Толстой, Достоевский, отчасти даже Тургенев, Фет).
Необходимо связать теорию цикла с моей старой теорией 30­х годов о великих консерваторах человечества (? максимум «свободного духовного творчества»). Они представляют собой единственно возможный выход из круга в их время. Как представители «свободного духовного творчества» они принадлежат будущему. Но вместе с тем это одновременно и бунтари, с элементом фатального сверхчеловечества, в большей или меньшей степени (таковы люди эпохи Возрождения, таковы мудрецы греческой философии) и неизбежно – представители определенного господствующего класса, в рамках которого они действуют (опять же – в большей или меньшей степени), ибо они должны и отделить себя от «русского бунта, бессмысленного и беспощадного», и не только русского: тайпины и жаки – не лучше. Одним словом, это Tertium datur [третье данное (лат.)] по отношению к прот[иворечию]<?> верхов и низов.

К изданию моих статей 30­х годов
К статьям 20­х годов: [нрзб.] прогресса, неполноты подъема, реакционной формы, неизбежности появления реакционной эпохи, имеющей свое прогрессивное содержание. Увы, так и при советской власти, такова сталинская эпоха. Но как бороться? Вот вопрос.
Пример: отношение Маркса к Бисмарку и южнонемецким [нрзб.] и демократам<?>. На почве нового.

Для понимания культа личности и всех подобных поворотов в прежней истории
Обязательное следование за оторвавшимися прогрессивными эпохами реакционных до тех пор, пока есть разница между вырвавшимися вперед элитарными слоями населения и отставшей массой. До тех пор возможна и обязательно будет опасность деспотической демагогии и прогресса в реакционной форме, приводящей в конце концов к тупику, стагнации. В этом тайна первого классового строя – азиатского способа производства. И это особенно ясно выступает в тех случаях, когда классовые градации стерты, нет отношения буржуазии и всего третьего сословия, а есть просто разница между горожанином и сельским жителем, развившимся, образованным и темным и так далее. Господство лучшего над худшим, поправленное обратным делом – местью худших, поддерживающих деспотизм.
Поэтому не абстрактная антитеза элиты, свободных и так далее против темноты и несвободы, а непременно вместе с массой и поскорее к ликвидации позорного неравенства с ней.

К предисловию дискуссии против вульгарной социологии
1. Объяснить, откуда такая ярость. Ведь это все – люди элиты. Их возмущение, их искреннее негодование.
2. Теория законности всех этапов, они всегда были правы, виновных нет. Следствием чего является цинизм. Примеры этого.
28.IV.68.
Это наши старики [историки<?>] 30­х годов ходят вокруг меня и суетятся, как севастопольские матросы вокруг упавшей бомбы, стараясь замазать грязью дымящийся фитиль. А то разорвется и всех разнесет. Но чудо­богатырей среди них нет, и фитиль все еще горит. Да и не бойтесь, милые люди. Что есть, то есть, и все равно будет видно, а специального намерения унизить вас у меня нет и не бывало.
Не знаю, какую роль я играл в этом «течении»63 – могу сказать только, что мне выпала честь быть самым ненавидимым из его участников. Люди­дрянь, которых выносит наверх, и мысль­дрянь (например, вульгарная социология), которую вынесло наверх, – гудошники, [нрзб.] не по заслугам (надо же! Именно при социализме). Мне противопоставляли моего друга Лукача, моего ученика Гриба как серьезных ученых64.
Да, мы, сохранившиеся, имеющие возможность исторически взглянуть на наши прошлые дела и споры, при всей враждебности, доходившей иногда до готовности послать другого на смерть, образуем в известном отношении одну корпорацию. Нас невольно, даже при всем отвращении друг к другу, сплотило время. Но если какой­нибудь Недоросль, выставляя вперед свое метрическое свидетельство, захочет в прозе или в стишках посмеяться над этим, он посмеется только над своей собственной победоносной обыватель­щиной. Это современный Турнебуш65 после схватки сильных или не лишенных силы людей.
Я всегда сохранял, и помню об этом, мое радикальное отрицание официальных течений былых времен, но не могу не признать, что все виды заблуж­дений были представлены в те времена с яркой принципиальной, часто до пародии<?> доходящей, но математически­строгой наглядностью. И это примиряет меня с этим миром, даже роднит с ним. Это было время классического фанатизма и бреда.
1968 г.
Акимов, нынешний extra­либерал, может быть, даже не подозревает, что, например, своей постановкой «Гамлета» он сам способствовал созданию той атмосферы, в которой стал возможен культ личности66. Так же точно можно доказать, что молодая шантрапа, мечтающая о социологическом управлении быдлом, пишущая в духе иррационализированного марксизма, это именно возвращенцы к той атмосфере, в которой рождался культ личности. То же и модернисты. Конечно, это можно написать не для тупиц и демагогов, а для тех, кто хоть немного хотел бы разобраться в происшедшем.
Кто совершил переворот? Я не претендую. Я претендую на то, что всегда относился
к вульгарному марксизму с величайшим отвращением. Перемолола же его сама реальная история. Тогда и я смог сказать свое слово. Я претендую на то, что показал истинную теоретическую сущность буржуазно­приспособленческого<?> вульгарного марксизма, который не имеет никакого отношения к марксизму подлинному. Это не излишнее усердие, не невежд невинная простота. Кто этого не понял и теперь, тот продолжает ту же линию, находящуюся в полном противоречии с миро­воззрением подлинного марксизма – Маркса и Ленина.
Мне приходилось читать книгу Глеба Струве о советской литературе67, и я сделал неожиданное наблюдение. В сущности, Струве – догматик, догматик в том смысле слова, которое ему теперь придают. Он пользуется тем же официальным материалом, держится на поверхности этого материала, читает буквы, не улавливая того, что стоит за ними, и не зная того, что осталось открыто не выраженным или вообще существующим в общественном фольклоре идей, что выходило на поверх­ность лишь стороной и часто очень криво. Разница только в том, что Струве ставит знак минус там, где в обычном позитивном догматизме стоит знак плюс, – в остальном это разговор на высоком уровне между представителями хорошего общества. А нам до него какое дело?
О нас ничего не знают, нас плохо понимают, это  видно хотя бы из удивительных репутаций, создаваемых на Западе – и в поэзии и в теории. Что переведено, что попало в поле зрения, что отвечает поверхностному свободомыслию ­мещанина – то и получает соответствующее усиление звука, раздуваясь до нелепости и заглушая все остальное.
Главное, в конце концов, это рекламно­информационное мышление. Люди хватаются за «шапки», за [нрзб.], за крайности, за односторонние полярные, антиэстетические позиции, минуя конкретное содержание дела, и практически, материально для этого содержания остаются крайне осложненные, малые выходы, оно почти задавлено, не слышно, не доходит до слуха людей. Вот эта беда есть главная, есть средство порабощения, запутанности, бессознательности и стихийности, а именно из этой стихийности и того, что теория тонет в ней, и происходят все те отрицательные явления, которые называются «культами» или еще как­нибудь иначе. Их может быть еще миллион.
Механизм теории, ее обращения к массам, ее свя­зи с общественной мыслью – вот главная проблема.
Теория щели68. Мне удалось что­то сказать в 1931–1936 гг. Так и теперь.
Каждое время имеет свои пустоты, которые заполняются всяким вздором – мелким щебнем, шлаком и песком. Оно имеет и свою полноту.

К изданию моих исторических этюдов 30­х годов с большим вступительным разделом
В моих статьях 30­х годов – пророчество нового классического мира. До некоторой степени в первый раз, во всяком случае в полном отличии от старого классицизма, демократического и либерального. Там классические формы более дисциплина, которой нужно подчиниться с некоторым самоотречением; это метафизика культуры.
Наш идеал – порядок, основанный на самодеятельности, вытекающий из жизни. Классика как свободная нравственность нового мира, не как символ прогресса второй руки.

К переработке брошюры «Капитализм и духовная культура»
Отчуждение уже в самой собственности частных лиц.
Вследствие развития внутренних противоречий общественная собственность, владение точнее, превращается в монопольную собственность. Монопольная казенная собственность, эта система der Starrheit [неподвижности, окоченелости (нем.)], помесь общественного с частным, Sein­fuer­Eines [бытие­для­одного (нем.)].
Против этого – право частной собственности, как выделение бытия­для­себя. Это защита личного участия, личного общего владения против отчуждения его, но парадоксально, что это может происходить лишь в форме исключительности и получает правовую броню.
Итак, необходимость и оправданность элемент [нрзб.] частной собственности, хотя уже в этой исключительности ее, в этом не­настоящем, мнимом, формальном и все же реальном отношении заложены все элементы отчуждения и весь демонизм последующего развития, все противоречия, засилье формального, среднего, не конкретного, не индивидуального, механического, искусственного.
Но это заключает в себе и свою собственную отрицательную сторону, снятие собственности и ее формального мира. Прибавление к путешествию Бугенвилля69. Так до известной границы – далее отрицание частной собственности переходит в нечто большее, чем всеобщий уравнительный промискуитет. И парадоксально опять­таки, что эта граница связана с примешиванием элемента формы (ср. Дидро, разговор отца с сыновьями) к стихийному отрицанию формальных границ собственнической исключительности. Политическая реальность этого – демократизм. С другой стороны, возможно примешивание отрицания частной собственности к формальному миру, и получается казарменный коммунизм.
Собственность как нелепое<?> исключение, исключительность ее до принесения всего в жертву этому идолу. Пример Фурье – принесение в жертву собственности садов в Париже. И ничего нельзя поделать – собственность.
«Условие», возникшее из пользы, на почве пользы, взаимного интереса, польза, воплощенная в чем­то третьем, в материи<?> правового нравственного<?> условия, – это обращается против самого содержания.

Неонародничество в «литературоведении» и смешение критики капитализма социалистической с демократической борьбой против привилегированного<?> капитала
Антикапиталистическая идея в эстетике перешла в какое­то неонародничество70. Лучше ли это меньшевизма, стоявшего за схемами вульгарной социологии? – Нет, не лучше. Все­таки меньшевики были марксисты, хотя и плохие.
Не пора ли уже «я тебя породил, я тебя и убью».
Одна лишь критика атомизации etc. в капитализме. А могучие [нрзб.] страсти [нрзб.]? Они, будто бы, против капитализма. Так ли? Демократия будто бы против капитализма. Бальзак консерватор. Стендаль – демократ­республиканец. Сучков («Знамя», 1962, № 3, с. 178 и др.) не понимает, что консервативен Бальзак, поскольку социален, а Стендаль республиканец и демократ, поскольку он не социален71. Здесь же (с. 179) Стендаль якобы уподобил роман [нрзб.]. «Внутренний монолог»72. Смешал с кино?
Типичное смешение критики капитализма с защитой буржуазной демократии.
(20–30­е годы) [нрзб.] – «Нет худа без добра» и «За битого двух небитых дают». Если кто­нибудь сделал бы отсюда вывод, что [нрзб.] худо и желать битья, то он был бы плоским софистом. [Hрзб.]
Моя большая идея двадцатых­тридцатых годов, идея симфонии как идея борьбы, истинной, подлин­ной. В то время как до революции дело обстояло иначе – это была идея оппортунизма. Теперь же он шел слева, перебираясь отсюда направо.
Ср. Ленин «О кооперации».
1. Идея старых кооператоров (то есть идеи гармонии).
2. Не абстрактно­новое и [нрзб.] старое (до не разбитого старого государства) ? в то же время отличие от бухаринской идеи – теперь только мирное культурничество.

Pro domo sua
Обращение: пожалуйста, берите все, что вам нужно, пользуйтесь как своим. Я не могу предъявлять претензию, чтобы это не было вульгаризировано. Каждый – по­своему, как может. Я прошу только, чтобы меня не пинали ногами. Не считайтесь, не упоминайте, не требую ни малейшей признательности, не претендую на приоритет, только – не топчите ногами. Больше ничего.
Тот, кто чересчур резко критикует «упадочность» буржуазии эпохи империализма, говорит в сущности: был капитализм – была культура, вместе [с] падением капитализма делается упадочной и культура, искусство. Это апология под маской критики. Наоборот, тот, кто критически относится к капиталистической культуре, к двойственности капитализма в целом, должен возвратить долю уважения эпохе заката капитализма: империализму. Поскольку здесь назревает уничтожение того ядра, которое губило ростки духовной культуры в прошлом. «Плехановская ортодоксия» – это именно апология буржуазности, под видом критики.
И тогда, как и везде, и сейчас на первом плане кишели<?> и кувыркались<?> люди ничтожные и, увы, при нашей официальности<?> прочее было более скрыто, чем оно бывает скрыто в любом обществе.
В настоящее время [...] говорят так, как в 1931 году, скажем, мог говорить лишь человек, рискующий головой. Например […] об отчуждении и опредмечивании, о том, что коммунизм есть единство человека и предмета etc. Некоторые ругательства по моему адресу из начала 30­х годов. Ну что ж, это означает:
1. То, что Маркс говорит о мещанине, который сначала топорщится, а потом осваивает и тогда превращает в пошлость.
2. То, что этой общей идеи гармонии коммунизма и человека в настоящее время недостаточно (я и тогда говорил не только это). Ибо существует абстрактный гуманизм, абстрактный не­абстрактный гуманизм, слишком общее сведение концов с концами, а нужно Hic Rhodos hic salta, близкодействие, которое дает лишь ленинизм. Это я понимал<?> уже в 30­е годы.
Период борьбы с вульгарным марксизмом 30­х годов. Две линии. Встречный бой в темноте.
Какова была цель в тридцатых годах? Показать, что революционер – не отрицатель. «Течение» и его влияние до сих пор, хотя и не понятое. Трансформация 30­х годов и приспособленчество (50%). Трансформация 60­х годов – взяли опять у Лукача [нрзб.] сторону – отрицание отчуждения, критику действительности. Но не критику отрицательности, негативизма действительности, включая и борьбу против призраков. Одним словом – снова 50% приспособленства. «Течение» боролось против буржуазной версии марксизма (мещанства, по Марксу). Конечно, мало, глухо по своему социальному влиянию (побочное было громадно), но факт был и остается.
Изображение этого жестокого, страдальческого пути истории [нрзб.] было для меня единственно возможным негативным изображением его противоположности – более демократического свободного пути, Гегель [нрзб.] «прекрасной нравственности» героической эпохи, Идеала.
Отвечаю ли я за те [нрзб.] «крикливости», которые у меня, в моих статьях бывали во время оно? Отчасти да. Отчасти это было неизбежным ­условием появления этих статей, но моя задача состояла в том, чтобы, принимая неизбежные условия, выработанной литературной формой снять этот элемент грубой прямолинейности. Надо признать, что это была адова работа, и на [нрзб.] принципов, взятых<?> в [нрзб.], с голосом совести, признающим лишь то, что конкретно, потрачены громадные усилия. Теперь они кажутся<?> бесполезны.
Писатель В. Ставский73 сказал мне однажды: «Пишете вы с присвистом!», что на его языке ­означало смесь одобрения с некоторым даже удивлением. Ибо по тем временам было удивительно, что автор, пишущий на интеллигентные темы и с ученостью, способен пользоваться методом политической публицистики, высказывать свои взгляды твердо и остро. Согласно ходячим представлениям, на долю разума выпадало быть сражаемым<?>. В битвах тех времен должна была побеждать плебейская черноземная сила, презирающая «интеллигентские муки хлыщей<?>». Увидеть же теорию, не робко ступающую среди картин, описанных Пушкиным в стихотворении [нрзб.]… Это [нрзб.] привычку и озадачивало. [Hрзб.], но часто бессильное раздражение у тех теоретиков, которые видели свою силу в тупой ортодоксии.
Созданная мною в тридцатых годах теория «борьбы на два фронта», как объяснение независимой позиции классиков литературы, представителей «свободного духовного творчества», была, конечно, не только исторической позицией. Она относилась к современной реальности, к ее поляризации, к отсутствию выбора, к невозможности «третьей силы». Она означала доказательство того, что не в банальном политическом смысле действительного невозможного сидения между двух стульев, не в смысле защиты оппозиции против Сталина, а в другом, более высоком смысле независимая, третья позиция возможна и необходима – теперь это выяснилось исторически, тогда это могло быть лишь обозначено в философском смысле, проведено пунктиром.

Современные проблемы. Реализм, отражение contra условность, «историзм». Что ближе к «культу личности»? Против чего нужно воевать? Релятивизм и догматизм now [теперь (англ.)]. Две формы ликвидаторства
Каким я прежде был, таков и ныне я.
Если это догматизм (=твердость убеждения) – пожалуйста, но я думаю, что современные догматики мало отличаются от ревизионистов. Возьмите, например, такой важный пункт, как буржуазный национализм. Эту черту не без основания приписывают и догматикам и ревизионистам. Не все ли равно, идеализировать ли Чингисхана, Иоанна Грозного или другого какого­нибудь государя, князя или генерала, только потому, что он свой, или утверждать, что [нрзб.] Монако имеет особый путь к социализму, настолько особый, что международные интересы рабочего класса и опыт русской революции его не касаются? Так же и в других вопросах. Разница, пожалуй, лишь в том, что догматики, весьма далеко ушедшие от марксизма бог весть в какую сторону, требуют, чтобы их догмы, выдвинутые ими сегодня и подлежащие отмене завтра, подкреплялись дубьем, а ревизионисты требуют полной свободы и полагают, что социализм вообще должен протекать без берегов и [нрзб.] также дубье.
Враг один. Это тот враг, о котором еще Ленин писал в 1922 году (т. 33, стр. 45), – враг, погубивший все революции, враг между нами – мелкобуржуазная стихия.
Да, но с тех пор прошло много времени, применимы ли эти слова Ленина теперь? Отчасти применимы. В самом деле – изменился сознательный слой нашей страны, которая теперь состоит в большинстве из рабочих и полурабочих (полупролетариев), это вам не шутка. Громадный подъем культуры в широте ее. И вот почему я могу надеяться...
Вы утверждаете, вы и другие новаторы – Эльсберг74, Самарин<?>75, Храпченко, – что отражение связано с культом личности – противопоставляете этому субъективную активность, условность, историзм76. Это я ввел отражение в наш обиход, вяжите меня. Отражение в ленинском смысле как основу всего. Вы говорите, что это был «культ»? Вздор. Наоборот. Начало культа есть sic volo, sic jubeo [так я хочу, так я приказываю (лат.)], волюнтаризм, условность, «преобразование мира» etc. (совпадение с эстетикой декадентства № 2, ср. мои заметки на кн[игу] Мейлаха77). Мелкобуржуазный утилитаризм или субъективизм (ультралевого или либерального толка). Начало культа было в этом, и в эти тона окрашен не только инкубационный период культа, но время его подъема до 1931–1932 гг. примерно.
Против этого отражение. Но как это было возможно при культе?
1. опасно.
2. было возможно, поскольку «культ» вынужден был бороться против своей исходной среды, которая сплошь пропиталась мелкобуржуазным «преображением жизни» ([на полях]: Город против крестьянского нигилизма, хотя и деспотически. Это все­таки был прогресс).
Это была борьба жестокая, но восстановление классической традиции, объективного знания, отражения, реализма, художественности, национальных традиций и так далее было важным шагом вперед, освобождением от наивно­пролетарских одежд мелкобуржуазного движения, от сектантства. Государственный социализм Сталина как протекторат Кромвеля был более широким и прогрессивным, хотя сердце Катона<?> и могло принадлежать побежденным.
Разумеется: 1. Сами отражение и традиция стали символами порядка а lа Волковой78.
2. Но самое главное, что быстро спохватились и дополнили реализм, то есть правду, романтикой, то есть новой формой того же волюнтаризма. И вся шпана, вся дрянь двадцатых годов («дрянь александровского царствования»), как и все выскочки тридцатых ухватились за этот романтизм, который теперь переименовали в «идеал».
Вообще­то что первое, что главное?? 1. Произвол, волюнтаризм. 2. Постановка в духе системы Станиславского. Ср. Ивана Денисовича и его следователя<?>.
Нужно смотреть в корень явления, в истоки его, тем более, что так сейчас во всем мире:
Отсюда это распространение модернизма, отсюда этот экзистенциализм, эта жажда свободы от «Man»79. И оборачивается это потом тоталитарным Heimatkunst80. Это, так сказать, возвращение блудного сына домой.
Разумеется – как в 1905 году был прилив декадентствующих элементов и нужно было сотрудничать с ними, так и теперь есть момент общего мелкобуржуазного революционного демократизма, и очень большой. Но свою точку зрения нужно сохранить без растворения.
Меня будут считать догматиком, я останусь один... До некоторой степени я удовлетворен этим. Почему? Да потому, что в прошлые времена очень трудно было отделить подлинный марксизм от quasi­марксизма. 1. Все было сдавлено, спрессовано в одни и те же формулы. Попробуй­ка отличиться! ([на полях]: а содержание было не ясно). И все же... 2. Меня корили за неортодоксальность. Ну что же, пусть теперь былые гонители творческой мысли, свирепые сверхортодоксы, теперешние перевертыши, пусть они корят меня за недостаток творческой мысли. Мне это не ­страшно – ­не поверят, а себя раскроют больше, чем этого хотели бы. 3. Мы вступили в полосу приведения формы в соответствие с существом.

Я тебя породил, я тебя и убью
Наше неонародничество и его схемы:
1. Cпециализация, частичный человек etc. – а ведь одновременно происходит также интеграция (но в какой форме – вот вопрос).
2. «Индивидуализм» – но одновременно – коллективизм (– опять же, в какой форме)
3. Уничтожение личности etc. – и наоборот: освобождение личности, страсть, энергия, дела, деятельность вместо лени etc.
Вывод: не односторонние схемы, а перекрещивание и разные формы единства. Что важно? – Максимум, соотношение <?> преимуществ, а не антитеза.
К изданию моих статей. К полемике с нашим социологическим и постсоциологическим сбродом. Вопреки и благодаря
Вульгарная социология «была своего рода цинизмом, верой в силу, но цинизмом ­теоретическим, сопровождаемым фанатической убежден­ностью.
Эти сверхматериалисты были иногда, конечно, далеко не всегда, идеалистами в практическом отношении. Наоборот, практические циники никогда не боятся употреблять в любом количестве такие слова, как «правда», «гуманизм», «красота», которых стеснялись «вульгарные социологи». Mais ca ne fait rien. [Но это ничего не значит (фр.).] Теоретический рафинированный цинизм, идущий, так сказать, сверху вниз, от пресыщения интеллигентностью и гамлетизмом, сливался с цинизмом simpliciter [простым, без затей (лат.)], прокладывал ему дорогу. Поэтому противопоставлять вульгарную социологию ежовщине, террору 1937 года, совершенно ложно, хотя здесь разные стороны и разные стадии одного и того же. Судьба вульгарной социологии дает здесь пример схождения путей мысли и реальной практики, теоретического нигилизма и стихийного бунта мелкобуржуазного зверя снизу.

Культ и вульгарная социология
Против ложного мнения, будто борьба против идей двадцатых годов – вульгарной социологии и модернизма(?) – способствовала культу лич­ности.
Обвинение [нрзб.] по моему адресу. Я в чем­то виноват. В чем? В том, что воспользовался борьбой против оппозиции для победы над более глубоким злом, но победа оказалась эфемерна.
Но ничуть не виноват в поддержке этого зла ни в той, ни в другой форме. Мои анализы Гегеля и тому подобное.
1. В чем их смысл? Противопоставление двух типов развития, «налимьего<?>» и другого.
2. Критика фашизма и подобных вещей – сие о нас. Критика капитализма – тоже. Конечно – встречный бой в темноте.
Акимов и его интерпретация Гамлета – типичный продукт вульгарной социологии: а) борьба за власть, б) frame<?>81. И этот человек держал остроумную речь о последствиях «культа», не подозревая, что мог бы оказаться шпионом Перу не по чему­либо [нрзб.], а по законам Немезиды. Борьба против вульгарной социологии была борьбой против «культа личности»! Более глубокой, чем оппозиция ее сторонников, которые, впрочем, быстро перекантовались.

К предисловию
Я огорчен, конечно, тем, что не опубликовал своевременно (хотя с некоторой <?> точки зрения это было мне полезно), но меня утешает то, что для новых поколений это все равно было бы совершенно забыто [нрзб.], и это послужило бы только тайным источником для праздноболтающих, как происходило и происходит с моей работой о Марксе. Так что в известном смысле – в самую пору.

К лекции о народности
Две абстрактных теории: просветительская и романтическая, примитивистская (критика, особенно современных бердяевцев) и два полюса народности:
1. Народность снизу и деятельность сверху для народа. Народ и нация.
2. Инверсия – движения эти перекрещиваются, полюсы отождествляются (? против той и другой схемы). Наибольшая народность = антинародности, что прекрасно иллюстрируется азиатскими формами жизни. И обратно – через высшее развитие культуры наверху, артистической, виртуозной культуры, достигается подлинное обращение к народности. Пример: Пушкин и другие «великие консерваторы». Откуда возможный конфликт с народом как малым человечеством. Пример эпохи Возрождения etc., Просвещения – слабее в чем­то. Но сохраняется и в марксизме. Проблема реакционных народных движений и их двойственности. Умение оценивать их методом «двух типов недостатков», то есть диалектически.
3. Отсюда возможность различных форм единства противоположностей в истории и на разной основе. На почве глубочайшей, коснейшей народности, вых[одящее] из первобытного строя величайшее отдаление культуры от народа. Пример – Азия, Центральная Америка. Но и средние века! Средние века: латинская литература и ее читатель и неграмотный народ. «Народный боженька». Схождение, сближение противоположностей при развитии противоположного момента – выделения купеческого капитала, высшей аристократии, ученых etc. в случае сохранения более широкого фона – при расширении товарного хозяйства – уже так называемые Возрождения в Азии, особенно Древняя Греция и «золотые дни позднего средневековья». Двоякая вершина, двойная вершина таких Возрождений – типичный общий закон. До некоторой степени в разной мере (иначе в древности, иначе в эпоху Возрождения) уже в рамках этого схождения должно проявиться и расхождение, когда большая высота второй линии еще дает великие (IV век до н.э.) или величайшие (конец ХV и начало XVI века н.э. – в живописи, XVI век в литературе) плоды. Высокое возрождение собственно является поздним, вопреки обычному неудачному словоупотреблению.
Далее совершается расхождение уже с преобладанием расхождения: маньеризм (подробно), барокко, но и одновременно – парадоксальная народность. Испанистика, например. Барокко еще более народно, хотя парадоксально классицизм более национален. ? Одно за счет другого, здесь тоже две вершины.
Аналогичные моменты, конечно, и раньше: Азия, эллинизм, Рим – прижатие верхов к низам общим прессом и тому подобное. И раньше, то есть курица и яйцо – первичные и вторичные закрепощения (они отождествляются в бесконечном развитии), они разделяются в движении, одно за счет другого. Теперь цезура: народ уступает место нации, отходит как бы на задний план. Одно за счет другого (например, в области политической экономии). Эпоха посредства, причем полнейшая не­народность классицизма дает (в некоторых областях) чистый пример народности через обратное – какой­то элемент этого и в гетеанстве и пушкинизме.
Затем, наконец, новое схождение, но уже на почве большого расхождения – это сознательное стремление демократической буржуазной мысли, начиная с эпохи Возрождения, к народу. Народность национальных движений. Опять­таки две вершины: Просвещение и романтизм (народничество). В первом случае преобладание момента сверху, во втором примитивизм, преклонение перед народностью, а не за народ. Инверсия: первое более демократично, хотя и «за народ», второе – более доступно реакционным поползновениям.
Более того: демократически окрашенные и националистически окрашенные движения, что тоже парадокс, инверсия, ибо демократические движения национальны в передовом смысле слова, а национальные – народны в отсталом смысле слова.
С преобладанием национализма – кончается эпоха сближения на почве буржуазной демократии и начинается новое расхождение, сверху. Буржуазный монархизм, бонапартизм, цезаризм. Эпоха монополий. Плебисцитарность, известная и раньше. Азия, эллинизм, Рим, абсолютизм.
С другой стороны. Выход за пределы буржуазной демократии, на грани, не бонапартизм и цезаризм, а революционная демократия, ее борьба против либерализма и анархизма, два ­инверсирующихся, эпигонствующих и доведенных до эксцесса продолжения просветительства и романтики.
Далее опять­таки две вершины на этой почве, революционная демократия и коммунизм при различных переходах (Бабеф – социалисты) до конфликта друг с другом. Одно за счет другого.
Марксизм как идея единства коммунизма и революционной политики, социализм[а] сверху и народной политики. Хотя расхождения возможны и впредь – расширение базы.

К народности
А не сделать ли пояснение<?> типа Критика истории литературы ХVIII века, то есть демо­кратическая критика капитализма не есть критика капитализма, a etc. Два пути?

Что значит быть современным?
Быть слепым, тупым, ограниченным? Или зрячим. То, что лучше.
Вопрос о роли «благодаря» в другом изложении и разрезе. Когда у нас господствовала вульгарная социология и формализм, то есть [нрзб.] «благодаря», то они распадались на две стороны: 1) [нрзб.], 2) мы сами.
До 1953 года мы жили в вечном сегодня. Оно началось с Октября, и если происходили какие­нибудь изменения, нам хорошо известные, мы их не сознавали как страницы истории. Для этого были не только внутренние основания, в значительной степени иллюзорные. За этим вечным сегодня стояли грозные силы, которые не допускали мысли о том, что сегодня может иметь свою историю, что вчера оно могло быть в чем­то несовершенным, исторически­относительным и вообще не равным себе. Ведь при таком допущении можно было бы найти в себе какие­нибудь критические доводы и по отношению [к] более конкретному и реальному сегодняшнему дню. Поэтому нужно было иметь плохую память. Резкие изменения курса жизни стирали одно другое, ложились одно поверх другого как записи на магнитной пленке, а пленка оставалась одной и той же. Внешность была такова, как будто все от века было одинаково и малейшие попытки внести какую­нибудь конкретность в это непрерывное присутствие, presence, казалось, режут ухо.
После 1953 года у нас возник интерес к собственной истории и, самое главное, появилась возможность ею заниматься.
Через наши руки («течение») прошли две важные идеи: идея народности искусства и другая идея – идея объективной правды, заложенной в каждом подлинном произведении искусства, даже если автор не знает этого или не хочет знать. Идеи это не новые, но, повторяю, они были очень важны, ибо развились в борьбе с другим кругом идей, кот[орые] можно назвать добровольным догматизмом и сервилизмом. Теории частичности, узости, [нрзб.], социального эгоизма, отсутствия правды и совести, при страшном преклонении перед силой и энергией [нрзб.], скорее – нахрапом. Словом, идеи вульгарной социологии, которые объективно служили старой идее насилия и единовластия, хотя практически, на данном этапе вступили в противоречие с его интересами и потому стали уязвимы.
Вы признаете, что художником люди бывают даже вопреки и даже благодаря своим нелепым убеждениям, – значит, вы за нелепость, за реакционность! Так рассуждают эти господа. На самом же деле – обратное: «Значит, соблюдайте меру, не нужно быть фанатиком даже во имя разума», говорил Анатоль Франс (т. 6, стр. 529). Разум, передовое мировоззрение – все это хорошо лишь в конкретном содержании, а вышел за его пределы, так даже самое не передовое мировоззрение может быть лучше.
Бочаров82. Конечно, все это чисто научная полемика, за исключением нескольких намеков типа Caveant consules83. Бочаров может не знать, что это такое, но Я. Эльсберг<?> объяснит ему (как окончивший классическую гимназию)84.
«Чистый» марксизм, демонически­чистый марксизм вульгарной социологии – как своего рода анархобесие, мелкобуржуазное ультра, явление псевдореволюционного декадентства, хотя и питающееся корнями внизу. Это явление аналогично модернизму, цветы зла.
Многим людям – когда оканчивается спасительная [нрзб.] социологии – буквально нечего сказать, и тогда оказывается, что они беднее бедного, что для того, чтобы просто занять читателя, им приходится повторять плоские общие места, писать в духе самых нудных школьных авторов умеренно­либерального пошиба, в духе рецензентов<?> «Биржевых ведомостей» и т.п.
Недошивин в 1946 году85. Да, но мы развиваемся! А кто нам поручится, что будет<?> завтра? Ничуть вы не развиваетесь. Вы те же, что были. Один молодой автор – «вдумчивые читатели тридцатых годов». Да, были такие вдумчивые, избави нас боже от их вдумчивости. Вдумчивые исследователи и в двадцатых, и в тридцатых годах, и сейчас одни и те же. Конфликт с ними для меня в моем положении единственное доказательство того, что я, как говорит Щедрин, скорее готов найти общий язык с Понтием Пилатом, чем с Каифой и молодыми людьми из Кириафа. А впрочем, единственное знамя марксизма одно и в двадцатых и [в] тридцатых годах, да и теперь, хорошо это понято или плохо, – единственный крепкий ориентир, единственный залог будущего.
Новый тип вульгарной социологии и реальное Лихо<?>.

Предисловие к книжке о Марксе
Политическая сторона.
Насколько важна была моя постановка вопроса о прогрессе в 30­х годах, видно из того, как пу­тается мир в оценке религиозных движений сейчас. Если они передовые, то прогрессивный боженька etc.
Что лучше – аристократия или единовластие? Тема моей лекции в театре Мейерхольда по поводу «Бориса Годунова» Пушкина86 и всей моей постановки вопроса о возможности «борьбы на два фронта». От проблемы капитализма и феодализма к этой более острой проблеме. Таков был смысл.
Истина и ее система – с одной стороны. С другой – формально­технический взгляд на сознание вульгарной социологии и формального метода, известного теперь под именем структурализма. Отсюда, из этого бытия сознания вне истины, из продукта<?> и манипуляции – культ личности. Может быть, вспомнить Ленина? Сравнить с Фриче. Технократия.