Иным хочется думать, будто те немногие, кто не искал укрытия от гроз эпохи и заплатил за своё одиночество сполна, по крайней мере могли видеть в себе  провозвестников новой эры. Мысль утешительная, но неверная. В эссе о Карле Краусе Беньямин задавал себе вопрос, не стоит ли Краус «на пороге нового времени»? И отвечал: «Да вовсе нет! Потому что он стоит у порога мировой истории». У этого порога действительно находились те, кто стал потом первопроходцами «нового времени». По сути, его заря виделась им закатом, а история вместе с традициями, приведшими к этому закату, представлялась пространством руин. Никто не выразил этого яснее, чем Беньямин в его тезисах «О понимании истории», и нигде он не говорил об этом с такой недвусмысленностью, как в письме из Парижа, датированном 1935 годом: «Сегодня я почти не чувствую внешнего принуждения, чтобы пытаться приделывать нашему миру в его нынешнем виде голову или хвост. Многие цивилизации на этой планете погибли в крови и страхе. Естественно, каждый желал бы этой планете дожить до цивилизации, забывшей о крови и страхе; я даже... готов допустить, что нашу планета это и ждёт. Но чрезвычайно сомнительно, что  именно мы сумеем принести подобный подарок на вечеринку  по случаю сто- или четырёхсотмиллионного из её новорождённых. А если так, то планета в конце концов накажет нас, своих безголовых доброжелателей, сервировав нам на сладкое Страшный суд» («Briefe», II, 698).
Что ж, за протекшие с тех пор тридцать лет, говоря по правде, мало что изменилось.